© Косолапов Н. А., кандидат исторических наук, зав. отделом ИМЭМО РАН.

Источник: Мировая экономика и международные отношения, 2004, № 3, с. 71-73

Приватизация военных и, шире, вообще всех и всяческих силовых функций государства - явле­ние, само по себе далеко не новое. Государство начиналось с установления собственной монопо­лии на применение силы, и в этом смысле силовая сфера самой первой в истории подверглась «национализации». После этого дальнейшее применение силы четко разделилось на два русла. Все то, что делается в этой области самим государством или от его имени и по делегированным им полномочиям, стало относиться к области права и/или политики. Всякие же попытки «частнопредпринимательской» деятельности в применении силы без прямо или косвенно выраженной санкции государства начали классифицироваться как преступность.

Жесткая граница между «национализированным» государственным - и уже потому правовым - насилием и «частнопредпринимательской» уголовщиной, однако, была таковой по большей части лишь на бумаге. Ее постоянно нарушали, размывали процессы троякого рода.

С одной стороны, власть, а позднее государство подчас вынужденно делегировали кому-то ту часть своих силовых функций, которую не могли или не хотели эффективно выполнять сами. Во времена древней истории и даже в средневековье распространенной практикой была отдача общегосударственных налогов в откуп местным правителям или тогдашним «крутым»: выплатив из собственных средств в императорскую или королевскую казну положенное, они затем с лихвой возвращали затраченное, вышибая известными способами деньги из населения, купцов, ремесленников на подконтрольной им территории. Казачество в России веками выполняло функции пограничной стражи, получая в обмен ряд экономических и сословных привилегий. В Великобритании, России и ряде других стран коммерческие компании, действующие за рубежом, нередко наделялись военными и даже колониалистскими правами и полномочиями.

Одной из самых известных, экономически самой могущественной - но далеко не единственной - компанией такого рода была, например, созданная в 1600 г. британская Ост-Индская компания. Она не только обладала правом монопольной торговли с Востоком (предметом которой были чай и другие «колониальные товары», приносившие в XVII-XVIII вв. прибыли, сравнимые с рентабельностью наркоторговли в современном мире), но имела собственные армию и флот, вела колониальные войны, управляла захваченными территориями, собирала налоги и даже печатала деньги - то есть выполняла функции, в XX в. однозначно приписываемые государству. Этим диапазон ее деятельности не исчерпывался. Ост-Индская компания боролась с пиратами - еще одна государственная функция, на этот раз правоохранительная; но и конкурировала с теми же пиратами, грабя торговые суда своих соперников - то есть, по нашим нынешним понятиям, занималась прямой уголовщиной.

Оставляя в стороне морализаторскую риторику на темы антиколониализма, перечисленную деятельность Ост-Индской компании (кстати, вполне откровенно признаваемую ее наследниками: дескать, что было, то было) вряд ли возможно квалифицировать иначе, как «приватизацию силовых функций». Начало этой деятельности положил королевский указ, определивший обязанности компании и предоставивший ей определенные права и полномочия. В дальнейшем компания и ее функционеры, несомненно, существенно расширили свои фактические права к собственной выгоде. Заметим, что по отношению к британской короне действия компании были всегда законны и со временем полностью вписались в требования, представления и нормы новейшего времени.

Этот пример позволяет сделать важный вывод об относительности норм и законности как в историческом плане, так и с точки зрения источников тех или иных права и легитимности. Само по себе все это не открытие. Видимо, в осознании подобных явлений настало время идти дальше, к признанию того, что всякая относительность предполагает цикличность, сколь бы сложной она ни была. Если так, то родившееся из национализации насилия право, будучи делегированным в законном порядке, неминуемо порождает явление денационализации насилия, его приватизации. К тому же никуда не исчезает и частная практика насилия - преступность. Иными словами, некое сочетание «государства и рынка» в сфере насилия сложилось, по-видимому, намного раньше, чем в области экономики; и только «замыленность» традиционалистского взгляда на проблемы насилия и права мешает вполне осознать и само это явление, и его неизбежные по­следствия.

С другой стороны, в эпохи социальных потрясений и революционных перемен уголовное насилие нередко смыкалось с революционным и, в случае победы последнего, становилось основой силового сектора новых власти, социально-экономического уклада, государства. Ни одна из известных нам революций (от Кромвеля до распада СССР) не избежала этого явления; и все они после победы вынуждены были затратить немалые усилия, освобождая свои теперь уже законные и официальные силовые формирования от их «отцов-основателей» - элемента, уголовного в прежней (а часто и в любой) системе общественных и политических отношений.

Причин соединения уголовного и революционного насилия немало. Прежде всего с позиций прежних, предреволюционных общественного устройства и власти уголовники и революционеры являются в равной мере преступниками. Наказания их способствуют установлению личных и «деловых» контактов между этими изначально не близкими друг другу группами. В дальнейшем революционеры целенаправленно используют уголовный элемент для расшатывания, подрыва, слома существующих порядков, а этот «элемент» примазывается к революциям и гражданским войнам, прикрывая политико-идеологическими лозунгами свой традиционный род занятий. Наконец, все то новое, что не приемлет прежняя общественная система, вынуждено существовать в ней на положении «тени», где теневая экономика неизбежно тянет за собой вначале теневые арбитраж и юстицию, а затем и теневую политику. Система, способная интегрировать новое, вывести его из тени, не доводит до революции. Если же общественный переворот произошел, социальной его опорой может быть только «тень», в прежней жизни использовавшая уголовный мир как конечное средство силового теневого арбитража.

Но есть и третий аспект проблемы перманентного размыва границ между правовым и неправовым насилием, «промежуточный» между первыми двумя - делегированием силовых полномочий и их явочным присвоением. В условиях и/или периоды социальной нестабильности и острого дефицита эффективного правоприменения государство и его власть могут допускать ограниченное использование специфического «насилия снизу». Субъектами такого насилия оказываются разного рода неформальные структуры, де-факто существующие на локальных уровнях (нередко под контролем полицейских служб), а также, с распространением соответствующей практики, службы безопасности крупных и транснациональных корпораций.

Особенность подобного насилия в том, что оно применяется как бы «снизу», в этом смысле является приватизацией силовой функции государства и потому незаконно или даже противозаконно. Причем сами государство, его высшая власть и/или властные эшелоны низших уровней не дают прямых санкций на подобное насилие и, будучи приперты обстоятельствами к стенке, могут пойти на показное наказание его исполнителей. Однако при этом власти и госаппарат уверены, что насилие осуществляется в интересах и целях более жесткого закрепления действующих норм и порядков; что его осуществляют «люди системы», а потому и само это насилие, внешне «приватизированное», на деле строго системно и всегда компенсирует какие-либо временные или органические слабости государства в силовой области.

Негласно санкционированное «свыше», а внешне «приватизированное» насилие функционально в отдаленных и/или труднодоступных районах страны, континента; а также для решения сугубо локальных задач поддержания правопорядка в конкретных местности, на производстве, коммерческом маршруте и т.п. Оно удобно для выполне­ния задач, которые по политическим и/или иным причинам не может или не хочет брать на себя государство. Оно может служить удобным прикрытием для деятельности и операций спецслужб, а при необходимости и/или желании достаточно легко выдаваться за стихийные акции народа, общественности; за «достойные сожаления», но по-своему объяснимые и даже ожидаемые эксцессы в сложных социально-политических обстоятельствах.

Исторически негласно санкционируемое «приватизированное» насилие нередко было для власти способом содержания вооруженных формирований в условиях бедности казны. Известно, например, что в России до середины XVI в. жалованье защитникам родины не предусматривалось, и все необходимое они обеспечивали себе сами - ведением своего хозяйства или другими способами, смысл которых нетрудно представить. Аналогичная практика существовала в разные периоды во всех европейских странах. Уже в 90-е годы прошлого столетия, в период особой напряженности госбюджета в России было введено в действие положение, согласно которому человека можно было задерживать без предъявления ему обвинения на срок до 30 суток. Со временем ситуация с бюджетом нормализовалась, и практика подобных задержаний без шума отошла в прошлое.

Крайней формой негласно санкционированного «приватизированного» насилия стали в XX в. «эскадроны смерти», заявившие о себе во многих странах. Распространение терроризма в масштабах отдельных государств и мире в целом за по­следние годы объективно позволило высветить тот факт, что абсолютное большинство лидеров террора в свое время готовились спецслужбами государств для выполнения возложенных на эти службы задач. Позднее, под воздействием смены задач, иногда резких трансформаций политичес­кого режима, государства в целом, а иногда и по частным причинам такие лидеры выходили из-под контроля «материнской» службы и переходили к другому нанимателю либо пытались вести собственную игру.

Все вышесказанное за последние 15-20 лет стало постоянно присутствовать на страницах отечественных и мировых СМИ и служит предметом уже достаточно большого числа отечественных и зарубежных научных исследований. Накопленный объем информации позволяет сделать вывод (или, если угодно, предложить гипотезу), что фактически складывается своеобразный «круговорот» государственных и частных, официальных и теневых, правовых и противозаконных форм насилия, которые могут и должны по-разному оцениваться с позиций действующих в данной стране и в данное время норм закона, морали, идеологии, политики; но которые в совокупности и на значительной временной дистанции обеспечивают - в своей сфере и своими средствами - ход социально-исторического процесса.

Правомерно предположить, что глобализация расширяет спрос на «приватизированное» насилие, одновременно выстраивая следующий, более высокий уровень его «национализации» - уровень, когда такое насилие может быть на политически и/или психологически легитимных основаниях применено в интересах укрепления и про­движения политической глобализации против государства. Его объектами станут вначале страны и режимы, не вызывающие симпатий и сочувствия в мире. Позднее, когда прецедент будет не только создан, но и уже закрепится, его можно без особых политических затруднений распространять почти на все государства. При этом «приватизатором» глобальных силовых функций могут оказаться страна или группа стран, практически наиболее дееспособных в этой области. Если и когда это произойдет, такие государства, отталкиваясь от норм и целей глобального миропорядка, смогут менять политический и правовой знак «приватизированного» внутреннего насилия в других государствах с положительного на отрицательный или наоборот, меняя тем самым статус неформальных силовых образований и внутреннее положение в странах-объектах таких воздействий.

В этой перспективе и заключается специфика современной фазы «круговорота» форм насилия в мире. Если глобализация политически есть не что иное, как размывание роли государства в пользу иных институтов негосударственной природы, то частью такого размывания не может не стать перехват у государства его силовых функций и вынесение правового и политического арбитража по ним с внутригосударственного на глобальный уровень. То, что по отношению к государству выглядит (а часто и является) приватизацией его силовых функций, может одновременно оказываться «национализацией» этих же функций, но уже на глобальном уровне, с иным политическим и правовым качеством. Парадоксально, но само государство может оказаться заинтересовано снять с себя часть функций (и сопряженных с ними расходов и ответственности), передав их другим акторам - более дееспособным государствам и их структурам, международным организациям, частным службам. С появлением глобального уровня мировых экономики, политики и развития все описанные выше процессы будут, очевидно, «переиграны» заново и реструктурированы с учетом этого нового, но определяющего фактора.

Наверное, бессмысленно заниматься по этому поводу морализаторством. Гораздо важнее и ценнее практически с позиций науки разобраться в сложных механизмах насилия - тем более что нет никаких причин полагать, будто в обозримом будущем оно исчезнет из жизни. Только такое знание позволит максимизировать отдачу социально полезных и необходимых форм и средств насилия, институционализировать процедуры его применения, поставить насилие и его использование под контроль гражданского общества и тем самым свести до минимума все связанные с этим из­держки, равно как практику насилия социально деструктивного.